— Большинство ваших читателей, как ни крути, — иностранцы… Насколько вам удается чувствовать современное постсоветское пространство или эта связь с читателем гораздо глубже сиюминутно-географической?
— Большинство моих читателей живет в России, хотя много их и в других странах. Конечно, моя удаленность от эпицентра языка, от материка, сказывается в работе. Но, возможно, это и не так плохо: меньше вероятность подцепить какой-нибудь сиюминутный вирус, которые во множестве витают сейчас в свободной речи российской толпы. Помните Набокова: «Мой язык — замороженная земляника»? Ну, а что касается связи с читателем, так она может вполне быть сиюминутной — при наших-то нынешних условиях проницаемости пространства. Мы ныне такие свободные, такие широкие, такие разбросанные по миру и вездесущие… что порой очень хочется удалиться в скит.
— Вы как-то признались, что по натуре интроверт и человек молчаливый. Как это вписывается в израильские реалии — с местным темпераментом, открытостью, непосредственностью и порой беспардонностью? И ощущением того, что вы у себя дома…
— Отлично все вписывается в рельеф местности. К тому же, хочется предостеречь от этакого обобщения — «средний израильтянин». Тут тоже весьма разные люди имеются, разных темпераментов, разных пристрастий. Просто «непосредственных и открытых» всегда и всюду больше видно и слышно. А насчет ощущения дома… Так я ведь живу тут больше четверти века, куда уж деваться.
— Назвать вашу прозу этнически окрашенной было бы упрощением, и все-таки, усматриваете ли вы некий еврейский акцент в своем творчестве?
— Я бы не назвала это акцентом. Это, скорее, доминанта, подспудно ощущаемая читателем, — в каких-то моих вещах больше, в каких-то меньше. Где-то ее совсем нет — это зависит от темы, героев, задач, которые я себе ставлю в тексте
— А что для вас вообще еврейская литература? Произведения на еврейском языке (точнее, языках)? Но тот же Этгар Керет мог бы с тем же успехом писать по-датски или по-испански… Еврейская тематика? Пятая графа автора?
— Это одна из тех категорий, о которых трудно и, я подозреваю, бесплодно рассуждать. Это все на уровне ощущений, интонаций, как раз вот этой доминанты, некоего психологического сдвига, еврейской манеры смотреть на мир, что ли… слегка остраненно.
Да, у многих израильских писателей есть это подсознательное, а порой и вполне сознательное стремление выкарабкаться из национального соуса. Отсюда некое нарочитое отталкивание от народа, от сути и примет еврейства… от своей родни. Это все потуги жителя маленькой страны, ужасно боящегося не успеть за «большим» и передовым миром.
— Вы старатесь досконально изучить предмет, о котором собираетесь писать. То погружаетесь в цирковые подробности для «Почерка Леонардо», то штудируете технику реставрации для «Белой голубки Кордовы». Последний по времени ваш роман — «Русская канарейка» — об агенте Моссада и звезде оперной сцены Леоне Этингере. Неужели и здесь пришлось так же тщательно работать с материалом?
— Конечно, причем, во многих областях, роман-то огромный, трехтомный, с обилием героев, сюжетных линий, городов… Очень тяжело работала.
— Насколько вы ориентируетесь в современной ивритской прозе? Чувствуется ли еще в ней русское влияние, как это было лет 70 назад? И кого числите среди своих любимых израильских авторов?
— «Любимых» это, пожалуй, слишком сильное слово. Тут нужно, по крайней мере, очень здорово знать иврит, на уровне чтения серьезной художественной литературы. Но я дружу с переводчиками Меира Шалева — Рафаилом и Аллой Нудельманами. Это поразительно талантливые люди. Я всегда одна из первых читаю новый роман Шалева на русском языке и очень ценю этого писателя.
Беседовал Михаил Гольд