Как известно, языков в мире становится с каждым годом меньше, и всё больше людей говорит на «основных» языках. Без политкорректности: откровенный лингвистический дарвинизм. Сокрушаться бессмысленно, а потому неинтересно, но меня интересует выживание и развитие (можно ли надеяться?) высоких отметок речи хотя бы в одном отдельно взятом «основном» языке. Я бы рискнул определить эти высокие отметки возможностью и бытием в данном языке современной поэзии. По мне, это критерий жизненной силы языка, противостоящей его безостаточному переходу в цифровой режим. Говорят, сегодня поэзию больше всего читают в Иране, но пишут ли стихи? Ведь если не пишут, тексты сакрализуются, становятся заклинаниями, псалмами и уже ничего не делают для языка. Текущая литература – это кроветворный орган языка, его печень.
Мои размышления носят не теоретический, а прикладной характер, поскольку я должен все время спрашивать себя самого, что и зачем я делаю на прирождѐнном мне русском языке, который является моим инструментом и целью. Ведь я учитель. Учитель русского языка в диаспоре. Если я редуцирую его, соображаясь с запросами агрессивно бытующей улицы, то следующим, логичным и честным моим шагом будет отказ от русского в пользу местного «основного». Но и «основной», равнодушно приняв жертву, не много приобретет, потому что сам липнет к компьютеру, к нулям и единицам, и бесконечно стремится к смерти; потому что его самостоятельное бытие – ненужная вещь, ведь он прикладной, потребный, практичный. И в то время как он функция быта и покоится неколебимо на бытовом основании, я должен перевертывать свою русскую пирамиду и ставить ее на попа: авось устоит на Толстом и Мандельштаме – в противовес потребному «основному».
Читать полностью: ссылка